Вагнер – Матильде Везендонк

Рихард ВАГНЕР (1813 - 1883), знаменитый композитор, около десяти лет состоял в идеальной дружбе с Матильдой Везендонк, вдохновившей его на создание чудесной любовной драмы «Тристана»... В 1866 г. Вагнер вторично женился на дочери своего друга Листа - Козиме Бюловой.

(Между 1853 и 1856 гг.) Цюрих.

А моя милая муза все еще вдали? Молча ждал я ее посещения; просьбами тревожить ее не хотел. Муза, как и любовь, осчастливливает свободно. Горе глупцу, горе нищему любви, если он хочет силою взять то, что ему не дается добровольно. Их нельзя приневоливать. Не правда ли? Не правда ли? Как могла бы любовь быть музою, если бы она позволяла себя принуждать?

А моя милая муза все еще вдали от меня?

* * *

(Лето 1858 г.) (Подлинник утерян). Вторник утром.

Ты не ожидаешь, конечно, что я оставлю без ответа твое чудесное, божественное письмо? Или я должен отказаться от права отвечать на благороднейшие слова! Но как мог бы я тебе ответить достойным тебя образом?

Неслыханная борьба, которую мы вели, могла ли окончиться иначе, нежели преодолением всех желали, всех вожделений?

Разве в самые пылкие минуты сближения мы не знали, что это было нашею целью?

Разумеется, знали! Только потому, что это было ТЛК неслыханно и так трудно - приходилось завоевывать это упорнейшею борьбою. Но разве мы не довели до конца эту борьбу? Или осталось нам преодолеть еще что-либо? Поистине я глубоко чувствую: борьба кончена!

Когда месяц тому назад я известил твоего мужа о моем решении прервать с вами личные сношения, то я - отказался от тебя. Но при этом я был еще не вполне чист. Я чувствовал, что только безусловная разлука или - полное слияние могут охранить нашу любовь от тех страшных столкновений, которым она подвергалась в последнее время на наших глазах. Наряду с сознанием необходимости нашей разлуки оказывалась хотя нежеланная, но мыслимая возможность нашего соединения. В этом заключалась та судорожная напряженность, которой мы оба перенести не могли. Я подошел к тебе, и перед нами ясно и определенно встало, что всякая иная возможность содержит в себе такое своеволие, о котором нельзя и думать.

Но, вследствие этого, необходимость нашего отречения приобрела сама собою иной характер. Напряженность сменилась кротким, примиряющим решением. Последний эгоизм исчез из моего сердца, и мое намерение снова видеться с вами было теперь победою чистейшей человечности и дружбы над последнею вспышкою эгоистического чувства. Я хотел только примирить, смягчить, утешить, развеселить, и вместе с тем и сам пережить то единственное счастье, которое мне остается.

Так глубоко и ужасно никогда в жизни не ощущал я себя, как в последние месяцы. Все прежние впечатления, в сравнении с последними, были бессодержательны. Потрясения, перенесенные мною при этом крушении, должны были оставить во мне глубокие следы; и если что-нибудь могло еще усугубить огромную серьезность моего настроения, то это было состояние моей жены. Два месяца ждал я ежедневно известия о ее смерти; ибо на возможность этого должен был указать мне врач. Все кругом меня дышало смертью; все мои взгляды в будущее и в прошлое упирались в представление о смерти, и жизнь - как таковая - потеряла для меня свою последнюю прелесть. Вынужденный крайне щадить несчастную, я, тем не менее, должен был принять решение относительно разрушения нашего так еще недавно устроенного последнего домашнего очага, и, к величайшему ее ужасу, наконец, сообщить ей об этом.

Ты понимаешь, с каким чувством окидывал я взглядом в эту чудную летнюю пору восхитительное убежище, так полно отвечавшее моим былым стремлениям и желаниям, когда я ходил утром по милому садику, смотрел на расстилавшийся ковер цветов и внимал пенью славок, свивших себе гнездо в розовом кусту? Что означало для меня отрывание от последнего якоря, можешь представить себе сама, ты, как никто, знающая мои чувства!

Думаешь ли ты, что, уйдя уже однажды от света, я могу снова в него вернуться? Теперь, когда во мне все до крайности нежно и чувствительно, благодаря тому, что я совершенно отвык от него и так долго не имел никакого соприкосновения с ним? Последняя моя встреча с великим герцогом Веймарским яснее, чем когда-либо, показала мне, что я могу преуспевать лишь при условии самой полной свободы, так что я должен был в душе отклонить от себя всякую возможность заключения каких-либо обязательств даже по отношении к этому поистине не нелюбезному герцогу! Я не могу - не могу обратиться снова к миру; основаться оседло и надолго в большом городе для меня немыслимо; и должен ли я думать вновь об устройстве нового убежища, нового домашнего очага, после того, как, едва насладившись последним моим домом, я должен был разрушить

этот кров, основанный для меня в этом восхитительном раю дружбою и благороднейшею любовью? О, нет! Уехать отсюда для меня означает то же, что погибнуть!

С этими ранами в сердце я не могу пытаться вновь основать для себя где-либо новую родину!

Дитя мое, я могу вообразить себе только одно лекарство, и оно должно прийти из самой глубины сердца, а не из какого-либо внешнего устройства. Оно зовется: покой! Успокоение исканий! Прекращение желаний Благородное, достойное преодоление! Жизнь для других, - как утешыте нам самим!

Теперь ты знаешь серьезное, решительное настроение моей души; оно распространяется на все мое миросозерцание, на все будущее, на все, что мне близко, а также и на тебя, так как ты мне всего дороже! Позволь же мне еще раз - на развалинах этого мира желаний... тебя осчастливить!..

Видишь ли, никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не был я навязчив, а всегда лишь обладал чрезмерною чувствительностью. Теперь впервые хочу проявить перед тобою эту настойчивость и прошу тебя в глубине души быть за меня совершенно покойной. Я не буду посещать вас часто, ибо впредь вы должны видеть меня только в те минуты, когда я уверен, что могу явиться к вам с веселым, покойным лицом. Прежде в страданиях и тоске искал я твоего дома: откуда хотел получить утешение, туда вносил тревогу и страдания. Этого впредь не должно быть! Поэтому, если ты долгое время меня не увидишь, то помолись за меня в тишине! Ибо знай тогда, что я страдаю! Если же я приду, то будь уверена, что я принесу в ваш дом светлый дар моего существа, дар, который, быть может, дано расточать только мне, - так много и так добровольно страдавшему.

По всей вероятности, и даже, наверное, наступит вскоре, - надеюсь в начале зимы, - то время, когда я надолго удалюсь из Цюриха; ожидаемая мною вскоре амнистия откроет мне снова двери в Германию, куда я возвращаюсь периодически, чтобы возместить то единственное, чего я не мог иметь здесь. Тогда подолгу не буду вас видеть. Но вернуться затем вновь, в убежище, ставшее мне столь любезным, чтобы отдохнуть от мук и неизбежной горечи, чтобы подышать чистым воздухом и получить новую охоту к старому делу, для которого избрала меня природа, - это всегда, как только вы мне позволите, - будет для меня светлым кусочком неба, который меня будет поддерживать вдали, и сладким утешением, которое будет манить меня здесь.

Разве ты не оказала мне величайшего благодеяния в жизни? Разве я не должен благодарить тебя за то единственное, что кажется мне еще достойным благодарности здесь на земле? И неужели я не должен стараться вознаградись то, чего ты добилась для меня с такими невыразимыми жертвами и страданиями?

Дитя мое, последние месяцы заставили заметно поседеть волосы на моих висках; я слышу в себе голос, с тоскою зовущий меня к покою, к тому покою, по которому я уже много лет тому назад заставил тосковать моего летучего голландца. То была тоска - по «родине», - а не по сладострастному наслаждений любовью! Только верная, прекрасная женщина могла доставить ему эту родину. Обречем себя этой прекрасной смерти, которая смягчает и утешает нашу тоску, все наши стремления и желания! Умрем блаженно, с покойным и просветленным взором и святою улыбкою благородного преодоления! И от прекрасной победы нашей тогда никто ничего не утратить!

Прости, дорогой, святой мой ангел!